Десятилетней давности дым

…Был август — и я полетел на войну. По своему хотению. 

Сначала приземлился во Владикавказе, оттуда доехал до Рокского тоннеля. 

Возле тоннеля стояла толпа беженцев: женщины и дети, они ждали, куда их отправят дальше. 

— Ты туда не езжай, там ад, — говорила женщина с растрепанными волосами. — У нас в деревне одни рыдают, а другие смеются. Я всю ночь в подвале сидела и плакала, а соседка моя, грузинка, рано утром вышла и кричит бодренько: «Молоко! Кому свежее молоко?» 

Бодрое молоко было самым горьким воспоминанием осетинки, у которой колени стерлись в мясо, потому что она ползла прочь, прячась за камнями от назойливого снайпера. 

У тоннеля я сговорился с военными. Дал тыщу рублей, и меня взяли с собой. Миновав пыльный тоннель, мы въехали на землю войны. Я сидел на снарядах в мчащем БТРе, зажатый телами солдат, в узкое окошко виден был черный дым горящих сел. 

— Самолёт! — заорали сверху. 

В люк попрыгали все, кто был на броне. Захлопнулись и разогнались с дикой скоростью. 

— Надо быстро, тогда бомба не попадет, — сказал, отфыркиваясь потом, солдат, весь мокрый, как из воды. 

Добрались до Цхинвала. 

Я сел на пыль, в гильзы. В городе не было еды и не хватало воды, но было вино. Сладкое и сильное, оно лилось, смывая кровь. В центре города испускали прощальный дымок три взорванных танка. Из черного окна осетинка, актриса местного сожженного театра, театрально рисовала мне смерть экипажа. Ближе к окраине, в районе «Дубовая роща» разлеглись убитые солдаты. «Негр!» — уверял ополченец про мертвого. А может, потемнел на солнцепеке грузин и стал африканцем? По убитым было видно, что они бежали вперед и вперед. В их застывших телах запечатлелась атака. Экипированные, оплавившиеся, ирреальные, это были словно бы тела космических пришельцев. «Может, сфотографировать?» — спросил я себя. И не стал. 

Вернулся в центр. Прошел тлеющей гостиницей этаж за этажом. Заглянул в черные квадраты комнат, выжженных танковыми попаданиями. 

Больница. Я шел по ее бесконечному прохладному подвалу, по кровавым тряпкам, среди сдвинутых парт и продавленных раскладушек, а на солнечной поверхности в ярких палатках лежали раненые, которых извлекли на свет. Среди прочих мне запомнился один грузин с безразличным лицом. Казалось, и в беспамятстве он знал, что пленен.

День обволакивал запахом трупов, горькосладким и тошным… Голод, нехватка воды, бесконечные сигареты, жара, прокопченные руки ополченца, отломившие кусок черного хлеба… Вспоминаю, как подходили и обнимали местные: «Вы из России? Спасибо вам!» — и как шарахались от них некоторые журналисты и сиял, помахивая автоматом, юноша-доброволец из Ростова… 

Я брел по дымной улице Сталина, навстречу вышел мужик и позвал за собой. Мы вошли во двор. Так я попал в компанию ополченцев. 

Синела гора, откуда ночью стреляли, а до этого оттуда стреляли и днем и ночью. Один дом, одноэтажный сарай, был снесен прямым попаданием снаряда, там чернел обугленный хлам. Другой, побольше, двухэтажный, каменный, поделенный на квартиры, стоял целехонек, но закопченный. В подъезде мешались поминки и праздник. Подъезд был забит мужчинами. У каждого — автомат в ногах. Громкая старуха иногда спускалась к нам общаться. Они все говорили между собой на своем языке. 

Помню, один пацан так ошалел от вина и братства, что внезапно побледнел, оскалился и передернул затвор. На него зашикали. А потом старший, седой щетинистый мужик, тот, что позвал меня сюда, к ним, предложил вырыть могилу для соседки. Беременную убило осколком на огороде, когда сарай взорвал снаряд. Тело должны привезти из морга. Он спросил: «Кто поможет?» — и провел по мне пьяными внимательными глазами. 

— Не надо никуда ходить. А то вас сфотографируют! — вмешалась старуха. 

— Кто нас сфотографирует? — возмутился мужик. — Тихо щас. Разве не слышишь: тихо совсем? 

— Снайпер есть, — сказала она упрямо. 

— Снайпер ночью бил, отсыпается… 

— Может, сейчас проснулся как раз… 

— Да не каркай! 

И они забранились на своем языке. 

Где муж убитой и жива ли родня, я не стал узнавать. Действительно ли это была беременная соседка и ее должны были привезти, я так и не узнал. Оторвался от пластмассовой бутылки вина, которую передавали друг другу, встал со ступеней подъезда, ноги тяжелы, вышел в зной. Мужик принес две лопаты, мы начали копать.

Мы очень скоро перестали разговаривать. Сырые и слепые от пота, мы копали, копали, копали, иногда я раздраженно дергался лицом или телом на муху, не выпуская лопату, и, наверное, я так же дернулся бы в первую секунду, когда б меня ужалила пуля с близкой горы. Впрочем, нас сменили, мы вернулись в прохладу подъезда, я сел на ступеньки лестницы и сам не понял, как вырубился. Проснулся то ли через минуту, то ли через полчаса, встряхнул головой, усилием воли встал, сделал глоток, побратался с каждым, вышел (яму все еще рыли) и пошел со двора вниз по расстрелянной улице Сталина. 

Смеркалось. В штабе русских войск я пожрал тушенку. Чеченцы из батальона «Восток», бородачи, подходили по очереди к пышно бьющему шлангу и омывали голые торсы и шли к себе в железный вагончик. Чеченцы только что вернулись из боя. 

Мгновенно похолодало. Я пошел спать в некое помещение вроде спортзала. Люди лежали вповалку. Пол был ледяной. Я сжался, колени к подбородку, накрылся свитером, сумка под ухо. Озноб будил. Ухало орудие и чмокал снайпер. Орала коза. Жирно спорила жаба. 

Утром во дворах опять зарывали убитых, в зелени, в цветах. Приходил покой, но звал хаос. 

Кочевая волна неслась вперед — из Осетии на Грузию. 

Мне хотелось увидеть, что там, на той земле. Я выбрался из Цхинвала. На КПП стоял дагестанец-миротворец, помыкавший срочниками. Он угостил трофейным грузинским пивом. КПП — бетонная коробка в щербинах от пуль и без стекол. Всю прошлую ночь их обстреливали. Дагестанец нервно хихикал. Он поведал, как началась война и он уходил, ползком, сливаясь с бурьяном, под шквалом огня. 

— Друг, — сказал я. — Хочу дальше! 

— Просьба друга — закон, — он нервно подмигнул. 

И через пять минут он тормознул «жигуль». 

— Это мой друг! 

Так я оказался в машине, наполненной юнцами. Шпанята, по возрасту старшеклассники. Летели в Грузию — отмечать победу. Я сел на почетное место — спереди, рядом с водилой. 

— Гори… Хочу Гори… Я и не видел никогда, что за Гори такой… — вздохнул один мечтатель и родил лозунг: — Гори, гори! 

Грузия встретила развратным комфортом. Лужайки, виноградники, теннисные корты, рестораны. Узорчатые, как лоза, надписи дублировались на английском. С первых минут дохнуло пожаром. Чем дальше, тем гуще пылало, и тем больше было машин, и тем чаще из машин торчали стволы, и вот уже стрельба заслышалась. Каждая тачка сигналила, из каждой аукался ликующий клич — это был знак: свои. Разливалось ожидание в духоте: когда же напоремся на чужих? 

Мертвый старик в костюме физкультурника на пороге магазина. Вот мужики курят на бензоколонке. Мужик в камуфляже выскочил из виноградника, сжимая автомат, из-под ног врассыпную ринулись белоснежные куры. 

Водила завопил. Завизжали тормоза.

В дыму проступил танк. Подле брошенные машины. На асфальте, странно напряженные, замерли тела. Было впечатление, что лежащие приготовились отжиматься. 

— Ты зачем убивал людей? — кричал кто-то. 

— Я не убивал… 

Нас окружили автоматчики. Я медленно вышел. 

— Русский? — пристально смотрел с брони офицер. — Дальше нельзя, слышь. 

Моих попутчиков положили на асфальт к остальным. 

Офицер был похож на певца Гарика Сукачева. 

— Мы добрые, защитили их. Мы здесь с Америкой воюем. Слышь, обезьяну возьми! 

Горбясь, из-за танка вышел смуглый мужчина в синей майке. Сквозь темень лика пробивалась белизна страха. Он протянул мне измятую бумагу. Там было написано «Кто прав/виноват? Русские? Грузины? Осетины? Не знаю?». Он проводил опрос. 

— Откуда? 

Он воздел черные брови в стиле мистера Бина. 

— Вэра ю кам фром? 

— Бразилиа! Бразилиа! 

— Из Грузии чудила перебежал, — сказал кто-то из солдат. 

К танку подскочил парень, увлекая за собой девчонку. Он истово и неотступно тискал ее за сиськи, этим объясняя, что она его. Грузинская пара. Их офицер пропустил по направлению к Гори. 

Где-то близко заиграла стрельба. Русские скрылись в танке. Осетины вскочили. Стрельба пропала. 

Отдельная история, как я вдвоем с бразильцем покрыл дорогу обратно до Цхинвала. 

Через часы нас, одуревших от дыма, огня, выстрелов, подхватили в трофейный бумер наши спецназовцы. 

Они много хохмили, славные парни. 

На скорости они высадили лобовое стекло прикладами. 

Я прикрылся, а бразилец замычал. Ему рассекло щеку. 

…На войне побывав, чувствуешь стыд. Как будто виноват. Ты уезжаешь, а они, все, кого видел, остаются.