Путин поставил точку в дискуссии длиной в четверть века

 

«У нас нет и не может быть никакой другой объединяющей идеи, кроме патриотизма», — заявил Владимир Путин, выступая на активе Клуба лидеров, неформального объединения средних и мелких предпринимателей. Президент также добавил: «Никакой другой идеи мы не придумаем, и придумывать не надо». Таким образом глава государства поставил точку в начавшихся в постсоветской истории спорах о том, какова должна быть национальная идея «новой России». По справедливому замечанию философа Андрея Ашкерова, «уже никто не решается называть Россию "новой"» — тем не менее поиски национальной доктрины упорно продолжались все это время, аккурат до 3 февраля 2016 года, когда президентом была озвучена окончательная формулировка.

В самые первые годы после падения советской власти казалось, что антисоветизм, демократия, свободный рынок, правовое государство как раз и составляют новую национальную идею. Но очень быстро стало ясно: это всего лишь инструменты для развития чего-то более величественного и важного, чем и является Россия. Да и инструменты эти очень быстро показали свою если даже и не несостоятельность, то по меньшей мере уязвимость.

Но государство, правящее от имени народа и во его имя, крайне нуждается в национальной идее. В монархической Великобритании все просто: «Боже! Храни королеву!» — и точка. Есть там еще, правда, патриотическая песня «Правь, Британия морями!» — но это так, фольклор, если угодно, и всего лишь одно из многих похожих народных песнопений.

Демократическое же государство, дабы доказать свою легитимность, должно иметь национальную идею, чтобы ее защищать и через это иметь право властвовать. По крайней мере, русская ментальность, кажется, предполагает именно такой подход. Иначе столичная высшая политическая власть чувствует себя просто голой. Но и это лишь только политическая сторона проблемы. И если бы все дело заключалось в ней, она была бы давно найдена.

Ведь была одна формулировка, которая, на наш взгляд, приблизилась к идеалу. Это сурковская формула «суверенной демократии». Вначале казалось, что Владислав Юрьевич поймал эту «национальную идею» за хвост. В ней многое объяснялось и определяло. Но! Взятая из англосаксонского политического словаря и пересаженная на русскую почву, она, как это часто бывает с заимствованиями, расцвела слишком буйным политическим цветом. А русскому человеку подавай нечто большее.

Вот почему уже в конце 80-х, когда СССР только разваливался, возникла потребность в национальной идее: во имя чего мы теперь будем действовать? Каковы теперь наши цели? И более того — кто мы теперь?

Было какое-то особое у всех понимание, что эта ускользнувшая после краха СССР национальная идея изначально была в том или ином виде всегда в нашей стране, и еще до советского периода. Но любые попытки примерить перекроенные под новые реалии старые одежды, взятые из архивов, оказывались насквозь фальшивыми и ни к чему не пригодными. Собственно, этим и занимались усердно почти 25 лет меняющиеся политтехнологи и идеологи Российской Федерации.

И тут надо отдать должное Владимиру Владимировичу. Он, безусловно, остро чувствовал, с одной стороны, необходимость формулирования национальной идеи, видя в ней не только голую политическую доктрину. С другой, понимал, что некий алгоритм национальной идеи передается «из поколения в поколение». И посчитал, что это патриотизм. Кажется, Владимир Путин попал в десятку. Именно он завершил дискуссию, продемонстрировав свои способности не только политического лидера, но и идейного авторитета. Кроме того, президент разъяснил суть патриотизма именно в качестве национальной идеи.

«Это и есть национальная идея. Она не идеологизирована, не связана с деятельностью какой-то партии. Это связано с общим объединяющим началом, — объясняет свое видение Владимир Путин.— Если мы хотим жить лучше, то нужно, чтобы страна была более привлекательной для всех граждан, более эффективной, и чиновничество, и госаппарат должны быть более эффективными». Пожалуй, сейчас ничего лучше и придумать нельзя. Это как раз тот случай, когда все гениальное просто.

Но опять же, даже то обстоятельство, что слово «патриотизм» имеет ярко выраженную позитивную и универсальную коннотации, решение президента оказалось, на наш взгляд, сугубо политическим. Блестящим, своевременным, удачным — каким угодно, но политическим. С другой стороны, президент России и есть главный политик страны. И эта формула может поддержать в нашей жизни на долгие годы некую идеологическую стабильность, сформировать определенный центр, вокруг которого и будут вестись все иные идеологические и практические дискуссии. В этом отношении произошедшее событие можно считать одним из главных в стране за последнее время.

Однако в общеисторическом контексте признание за патриотизмом статуса национальной идеи можно считать парадоксальным. Слову «патриотизм» часто крупно не везло. Да и сейчас представители лагеря общечеловеков считают его просто ругательным. Парадоксально, но первые христиане не считали патриотизм никакой ценностью — проповедь о небесной отчизне в противоположность земным отечествам и представления о христианской общности как особом «народе Божьем» подрывала самые основы полисного патриотизма. Христианство отрицало всякие различия. Апостол Павел наставлял: «Если вы воскресли со Христом, то ищите горнего… облекшись в нового <человека>, где нет ни эллина, ни иудея, ни обрезания, ни необрезания, варвара, скифа, раба, свободного, но все и во всем Христос» (Кол., 3:11).

Уже многим позже патриотизм стал и христианской добродетелью, когда христианам с оружием в руках пришлось защищать своих близких. «Нет больше той любви, аще кто положит душу свою за други своя» (Ин.; 15:13). И пройдут тысячелетия, прежде чем блаженной памяти патриарх Алексий II скажет: «Патриотизм, несомненно, актуален. Это чувство, которое делает народ и каждого человека ответственным за жизнь страны. Без патриотизма нет такой ответственности. Если я не думаю о своем народе, то у меня нет дома, нет корней. Потому что дом — это не только комфорт, это еще и ответственность за порядок в нем, это ответственность за детей, которые живут в этом доме. Человек без патриотизма, по сути, не имеет своей страны. А "человек мира" — это то же самое, что бездомный человек».

Сразу же в прессе появились отсылки идеи Владимира Путина к ненавистной несколькими столетиями нашей прозападной общественности теории старца Филофея «Москва — Третий Рим». А чаще всего раздаются обвинения в аналогии с «теорией официальной народности» графа Сергея Уварова, министра просвещения императора Николая I. Кратким девизом этой теории является выражение «православие, самодержавие, народность».

Современные критики Путина указывают на то, что, дескать, из нафталина вытащена идея, что «русский народ глубоко религиозен и предан престолу, а православная вера и самодержавие составляют непременные условия существования России. Народность же понимается как необходимость придерживаться собственных традиций и отвергать иностранное влияние как необходимость борьбы с западными идеями свободы мысли, свободы личности, индивидуализма, рационализма, которые православием рассматривались как "вольнодумство" и "смутьянство"».

Но ничего подобного нет в рассуждениях Владимира Путина о патриотизме как современной национальной идее. И прежде всего потому, что где критики нашли в нынешней России самодержавие. Можно как угодно характеризовать существующую форму правления, но уж самодержавием ее никак назвать нельзя, ни по какому из ее признаков. Православных у нас теперь намного меньше, чем в веке XIX, да и статусом государственной Церковь никоим образом не обладает, как бы либералы ни жаждали представить ситуацию в таком свете. Что касается народности, то кто и где в последний раз ее видел?

И самое главное — в доктрине Путина нет ничего религиозного. И в этом-то и заключается, по нашему мнению, ее недостаток — но времена сейчас такие-с. Религиозность и не могла возникнуть в концепции главы нынешней России. И не будем тут говорить о том, что в США даже на банкнотах можно печатать «На Бога мы уповаем», а в официальных речах президента России лишь допускается изредка касаться темы бытия Божьего, после чего в адрес главы государства и Церкви летят разного рода обвинения и оскорбления.

Часто вспоминают теперь остроумную фразу Михаила Салтыкова-Щедрина: «О патриотизме заговорили — значит проворовались». Понятно, что в данном случае она к делу не относится. Эта сентенция применима абсолютно ко всем русским: любого сословия и во все времена. Лев Толстой считал патриотизм чувством «грубым, вредным, стыдным и дурным, а главное — безнравственным». Великий писатель полагал так: «Скажите людям, что война дурно, они посмеются: кто же этого не знает? Скажите, что патриотизм дурно, и на это большинство людей согласится, но с маленькой оговоркой. — Да, дурной патриотизм дурно, но есть другой патриотизм, тот, какого мы держимся. — Но в чем этот хороший патриотизм, никто не объясняет… Если он восстановительный — патриотизм покоренных, угнетенных народов — армян, поляков, чехов, ирландцев и т.п. И этот патриотизм едва ли не самый худший, потому что самый озлобленный и требующий наибольшего насилия».

Одним из любимых выражений Толстого был афоризм Сэмюэла Джонсона: «Патриотизм — это последнее прибежище негодяя». Владимир Ильич Ленин в «Апрельских тезисах» идейно заклеймил патриотичных «революционных оборонцев» как соглашателей с Временным правительством. После революции 1917 года и до середины 1930-х в СССР понятие «патриотизм» имело явно негативный характер. Словом «патриот» называли тех, кого в других случаях звали «буржуем» или «недобитой контрой». Причем такое отношение к понятию «патриотизм» было массовым. Иосиф Сталин резко изменил ситуацию — началась Великая Отечественная война.

Во время и сразу после перестройки патриотизм вновь попал в число неугодных понятий. «Ты что? Может быть, патриот?» — говорили, например, сторонникам ГКЧП или Коммунистической партии. Слово на несколько лет стало неприличным. Как ни странно, позитивный характер патриотизму вновь даровал Борис Ельцин. Времена менялись, и становилось все более очевидным, что заморские ценности не только не помогают русским, а становятся их врагами.

Думается, все дело в том, что патриотизм — это прежде всего чувство, а если подробнее, то «нравственный и политический принцип, социальное чувство, содержанием которого является любовь к отечеству и готовность пожертвовать своими частными интересами во благо интересов отечества. Патриотизм предполагает гордость достижениями и культурой своей родины, желание сохранять ее характер и культурные особенности и идентификация себя». Вот почему в зависимости от понимания предназначения своего Отечества в данный исторический период менялась и интерпретация понятия. Хотя в любое время для людей думающих, чистосердечных и особенно простых оно оставалось ценностью.

Один современный остроумный философ отметил: «Назвать национальной идеей патриотизм — значит признать национальной идеей тавтологию. И бормотать постоянно что-то типа: "Люблю любимку любименькую"». Да, патриотизм — это прежде всего чувство. А национальная идея в философии — «систематизированное обобщение национального самосознания. Национальная идея призвана дать ответ на ряд вопросов, характеризующих народ. В частности, вопрос истории и возникновения нации, а также вопрос об исторической миссии и о смысле существования». И самое важное — «часто национальная идея имеет религиозный аспект, так как религия является одним из мощных факторов, способствующих объединению народа».

Философ Владимир Соловьев определял национальную идею так: «Идея нации есть не то, что она сама думает о себе во времени, но то, что Бог думает о ней в вечности». Поэтому, как нам кажется, наиболее близко к формулировке национальной идеи приблизился Федор Достоевский, который считал, что русские — народ-богоносец и его миссия в том и заключается, чтобы быть провозвестником Правды Божией для всего мира. РП писала уже об этом.

Вот почему Россия в течение почти тысячелетия, до трагических событий революции 1917 года, считала себя прежде всего страной — защитницей вселенского православия. Россия вела многочисленные войны, дабы облегчить или освободить братьев-христиан. Даже сельское сословие называлось «крестьянами», то есть «христианами». Императрица Екатерина II обосновала отстранение от престола Петра III только одним аргументом: «Закон наш православный греческий первый почувствовал потрясение и истребление преданий церковных. Церковь наша увидела опасность перемены древнего православия на иноверный закон». И это сразу легитимировало ее, несмотря на то что никаких других прав на корону у нее не было.

Вот почему так сильна была большевистская концепция «мировой революции» и «освобождения мирового пролетариата». Это искаженный тезис того же Достоевского: «русские — народ-богоносец». А теперь нам, кажется, нечего предложить миру — технологии рванули вперед в иных землях, благополучие укрепилось в других странах. Но мы же знаем: это все преходящее, временное. Поэтому не стоит ли вернуться к изначальной, христианской миссии нашего народа? Тем более что, по многочисленным пророчествам российских православных старцев, так и будет. «Нас увлекает Запад, но на Западе уже заходит солнце правды, а мы, восточные, должны пребывать в свете, и не только сами освещаться, но и всем светить», — писал святой Иоанн Затворник. А святитель Игнатий Брянчанинов говорил: «Но предопределений Промысла Божия о России не изменить. Святые Отцы православной Церкви (Св. Андрей Кесарийский), в толковании на Апокалипсис (гл. 20), предсказывают России необыкновенное гражданское развитие и могущество».

Выраженное желание современных русских православных иметь в качестве национальной идеи слова святителя Афанасия (Сахарова), епископа Ковровского, исповедника и песнописца: «Русь Святая, храни Веру Православную», пока невозможно. Кто знает, может, и придут такие времена, когда это сердцем и душой будет принято всеми. Ну а пока почему бы национальной идеей не быть и патриотизму. Как писал Александр Пушкин:

«Два чувства дивно близки нам,

В них обретает сердце пищу:

Любовь к родному пепелищу,

Любовь к отеческим гробам.

Животворящая святыня!

Земля была без них мертва,

Как... пустыня.

И как алтарь без божества».